Мы смотрели друг на друга, и мне казалось, что теперь она знает все мои фантазии...

— Могу я взглянуть на письма? — спросила она. Я вынул письма из кармана и протянул ей. Глядя в огонь, я услышал шорох бумаги — она разворачивала письмо. Наступило долгое молчание. Затем она спросила: — Только эти два? — Только эти два, — ответил я. — И до них, как вы говорите, ничего — с Пасхи или Масленицы? — Ничего. Наверное, она перечитывала письма еще и еще раз, наизусть запоминая каждое слово, как когда-то я. Наконец она вернула их мне. — Как же вы меня ненавидели… — медленно проговорила она. Я вздрогнул и поднял глаза. Мы смотрели друг на друга, и мне казалось, что теперь она знает все мои фантазии, все сны, что перед ней одно за другим проходят лица женщин, порожденных моим воображением за эти долгие месяцы. Отрицать было бесполезно, возражать — нелепо. Барьеры рухнули. Меня охватило странное чувство, будто я сижу на стуле совершенно голый. — Да, — сказал я. Стоило мне произнести это, как я испытал облегчение. Возможно, подумал я, католик на исповеди испытывает то же самое. Вот оно, очищение. Бремя снято. А вместо него — пустота. — Почему вы пригласили меня? — спросила она. — Чтобы предъявить вам обвинения, — ответил я. — Обвинения — в чем? — Точно не знаю. Возможно, в том, что вы разбили его сердце, а это равносильно убийству, не так ли? — И потом? — Так далеко я не загадывал. Больше всего на свете я хотел заставить вас страдать. Смотреть, видеть, как вы страдаете. А потом, полагаю, отпустить вас. — Как великодушно… Более великодушно, чем я заслуживаю. Однако вы добились успеха. Смотрите же — пока не насытитесь! В обращенных на меня глазах что-то происходило. Лицо было очень бледным и спокойным; оно не изменилось. Даже если бы я своим каблуком стер это лицо в порошок, остались бы глаза, полные слез, которые так и не упали с ресниц, не потекли по щекам. Я встал со стула и пошел в противоположный конец комнаты.