Тихий, едва слышный голос пригласил меня войти...

Тихий, едва слышный голос пригласил меня войти. Несмотря на то, что уже стемнело и горели свечи, портьеры были не задернуты; она сидела на диване у окна и смотрела в сад. Сидела спиной ко мне, сжав руки на коленях. Наверное, она приняла меня за одного из слуг, поскольку даже не шелохнулась, когда я вошел в комнату. Дон лежал у камина, положив голову на передние лапы, две молодые собаки расположились рядом с ним. В комнате все стояло на своих местах, ящики небольшого секретера были закрыты, одежда убрана — никаких признаков беспорядка, связанного с приездом. — Добрый вечер, — сказал я, и мой голос прозвучал напряженно и неестественно в этой маленькой комнате. Она обернулась, быстро встала и шагнула мне навстречу. Все произошло в один миг, и мне некогда было оживить в памяти десятки образов, в которые мое воображение облекало ее последние полтора года. Женщина, которая преследовала меня дни и ночи, лишала покоя в часы бодрствования, кошмарным видением являлась во сне, стояла рядом. От изумления я едва не оцепенел — настолько она была миниатюрна. Она едва доставала мне до плеча. Ни ростом, ни фигурой она не походила на Луизу. Она была в черном платье — отчего казалась особенно бледной, — по вороту и запястьям отделанном кружевами. Ее каштановые волосы были расчесаны на прямой пробор и собраны узлом на затылке; черты лица были правильны и изящны. Большими у нее были только глаза; увидев меня, словно пораженные неожиданным сходством, они расширились, как глаза испуганной лани. Испуг узнавания сменился замешательством, замешательство — болью, едва ли не страхом. Я видел, как легкий румянец проступил на ее лице и тут же исчез. Думаю, я вызвал у нее такое же потрясение, как и она у меня. Не рискну сказать, кто из нас испытывал большее волнение, большую неловкость. Я уставился на нее с высоты своего роста, она смотрела на меня снизу вверх, и прошло несколько мгновений, прежде чем хоть один из нас заговорил. Когда же мы заговорили, то заговорили одновременно. — Надеюсь, вы отдохнули, — моя лепта. И ее: — Я должна извиниться перед вами. Она успешно воспользовалась моей подачей: — О да, благодарю вас, Филипп, — и, подойдя к камину, опустилась на низкую скамеечку и жестом указала мне на стул против себя. Дон, старый ретривер, потянулся, зевнул, встал и положил голову ей на колени. — Ведь это Дон, я не ошиблась? — спросила она, кладя руку ему на нос. — В прошлый день рождения ему действительно исполнилось четырнадцать лет? — Да, — сказал я, — его день рождения на неделю раньше моего. — Вы нашли его в пироге за завтраком, — сказала она. — Эмброз прятался в столовой за экраном и наблюдал, как вы снимаете корочку. Он рассказывал мне, что никогда не забудет вашего изумленного лица, когда из пирога выполз Дон. В тот день вам исполнилось десять лет, и это было первое апреля. Она подняла глаза от блаженствующего Дона, улыбнулась мне, и, к своему полному замешательству, я увидел на ее ресницах слезы; они блеснули и тут же высохли. — Я приношу вам свои извинения за то, что не спустилась к обеду, — сказала она. — Ради одной меня вы так хлопотали и, наверное, спешили вернуться домой гораздо раньше, чем того требовали ваши дела. Но я очень устала и составила бы вам плохую компанию. Мне казалось, вам будет гораздо спокойнее пообедать одному.