Осип Мандельштам. «За гремучую доблесть грядущих веков…» (1931) Читает Анатолий Белый.

Центральное стихотворение так называемого «волчьего» («каторжного»/«деревянного») цикла. Написано в марте 1931. Домашнее название — «Волк». “к нему примыкают «Сохрани мою речь навсегда…» и «Колют ресницы. В груди прикипела слеза», от него отпочковались «Неправда» и «Нет, не спрятаться мне от великой муры…», осталось также несколько черновых строф, не нашедших себе места, — все это подробно описано в воспоминаниях и комментариях Надежды Яковлевны. От нее же мы знаем, что «в “волчьем” цикле последней пришла строка “И меня только равный убьет”, хотя в ней смысловой ключ всего цикла». Впервые эта строка зафиксирована в рукописном своде стихов 1930–35, составленном Надеждой Яковлевной в 1935 в Воронеже. В автографах «Волка» фигурируют последовательно другие варианты финального стиха: «И лежать мне в сосновом гробу» (в рифму к «избу»), «И во мне человек не умрет», «И неправдой искривлен мой рот» [...] Мандельштам читал его на своих вечерах и даже собирался печатать — Надежда Яковлевна возила «Волка» и «волчий» цикл Фадееву, бывшему тогда редактором «Красной Нови», но тому стихи не подошли. Можем предположить, что Мандельштам читал и показывал его то так, то эдак, то с одним финалом, то с другим — такая вариативность всегда была для него характерна. [...] В начале 30-х Мандельштаму перспектива его личного существования виделась такой: тюрьма и ссылка — или насильственная смерть, примеры были перед глазами, и ничего другого не просматривалось. Надежда Яковлевна по этому поводу писала впоследствии: «Из всех видов уничтожения, которыми располагает государство, О.М. больше всего ненавидел смертную казнь, или “высшую меру”, как мы тактично ее называли. Не случайно в бреду он боялся именно расстрела. Спокойно относившийся к ссылкам, высылкам и другим способам превращения людей в лагерную пыль — “мы ведь с тобой этого не боимся”, — он содрогался при одной мысли о казни. Нам довелось читать сообщения о расстрелах многих людей. В городах иногда даже расклеивались специальные объявления. О расстреле Блюмкина (или Конрада?) мы прочли в Армении — на всех столбах и стенах расклеили эту весть. О.М. и Борис Сергеевич [Кузин] вернулись в гостиницу потрясенные, убитые, больные… Этого оба они вынести не могли. Вероятно, смертная казнь не только символизировала для них всякое насилие, она еще чересчур конкретно и зримо представлялась их воображению» [...] Эта альтернатива в применении к собственной судьбе прочитывается и в «Волке», и в других стихах «волчьего» цикла: «Душно — и все-таки до смерти хочется жить»; «Мы с тобою поедем на “А” и на “Б” / Посмотреть, кто скорее умрет». В последнем случае гадание о смерти в сочетании с трамвайной темой отсылает к судьбе Гумилева, к разговорам двух поэтов, о которых мы знаем от Надежды Яковлевны, к ряду гумилевских стихов и конкретно к «Заблудившемуся трамваю». Гумилевские подтексты очевидны и в «Волке», и вообще их важно иметь в виду при анализе темы смерти у Мандельштама — не только стихи Гумилева на эту тему, но и тот культ героической смерти, который связался с его именем после расстрела. В «Волке» же конкретно отозвалась гумилевская драматическая поэта «Гондла» (1917) — ее сюжет основан на противостоянии исландских воинов, «полярных волков», и королевича Гондлы, у которого другая кровь. Гондла — поэт, «лебедь», ему чужда кровожадность «волков», его травят, а он поет красоту Божьего мира; в финале он закалывается со словами: «Я вином благодати / Опьянился и к смерти готов, / Я монета, которой Создатель / Покупает спасенье волков», то есть приносит себя в жертву. Этот сюжет со многими его подробностями мерцает сквозь поэтическую ткань «Волка» и кое-что проясняет в этом стихотворении, и не только в нем: предсмертные слова Гондлы Мандельштам через три года повторит от первого лица: «Мы шли по Пречистенке (февраль 1934 г.), о чем говорили — не помню. Свернули на Гоголевский бульвар, и Осип сказал: “Я к смерти готов”» (Ахматова, «Листки из дневника») Но это будет потом, когда готовность к смерти оформится не только в высказывании, но и в поступках, а весной 31-го Мандельштам в «Волке» молит о спасении — отворачиваясь от крови и «хлипкой грязцы», он переводит взгляд на красоту мироздания: «Чтоб сияли всю ночь голубые песцы / Мне в своей первобытной красе». «Голубые песцы» — северное сияние (ср. лермонтовское «Спит земля в сиянье голубом»). В последних строфах «Волка» перспектива ссылки воплощается в образах чаемой красоты, гармонии и свободы. Между текстом, созданным в марте 1931, и последней строкой, пришедшей в 35-м, в жизни Мандельштама случились арест и ссылка. В ночь на 17 мая 1934, во время обыска, стихотворение попадает прямо в развилку биографии поэта, в тот момент, когда начала проясняться его участь: «Мы все заметили, что чин интересуется рукописями стихов последних лет. Он показал О.М. черновик “Волка” и, нахмурив брови, прочел вполголоса этот стишок от начала до конца…» (Н.Мандельштам)“ [сокращ.фрагмент из ]