Павел Михайлов. Зофья. Иосиф Бродский. / 2015 (Арт-Кафе “Море Внутри“)

“В противоположность другим ранним произведениям «Зофья» не вызвала особого интереса у исследователей его творчества. Исключение — монография В.Полухиной, обратившей внимание на многостороннюю функцию образа маятника в поэме. [...] во 2-й главе читаем: «Не следовало в ночь под Рождество — выскакивать из дома своего…» [...] Образ мира в 1-й главе строится по схеме пространственных отношений. Квартира, с ее тишиной, теплом, лампой с абажуром, отделена от внешнего мира завешенным окном, семья героя занята своими делами: «Мать штопала багровые носки. Отец чинил свой фотоаппарат. Листал журналы на кровати брат, а кот на калорифере урчал» Но за окном начинается «простор для неизвестных сил», сфера мрака, метели, неприятного городского шума: скрипа, дребезжания, шуршания. Первое, что увидит герой, подняв штору, это сцена погони постового за убегающим пьяницей. А в квартире открывается еще одно «окно» — зеркало, выход в третье пространство. Сцена перед зеркалом ассоциируется с универсальным мотивом ворожбы, гадания о будущем, двойственности человеческой натуры — наконец, проникновения неизвестных сил извне. Они не замедлят появиться, вторгаясь в уютный с виду мир квартиры, сперва незримые, но способные изнутри запереть дверь, чтобы помешать герою уйти из дому, к чему он готовился, заявив в самом начале своего повествования: «В сочельник я был зван на пироги». Уходу героя из родительского дома препятствует странное, необычное видение: в обоях на стене виден мел, раздается хрипение часов, игла выпадает из рук матери и устремляется вверх, под потолок, а в потонувшей в полумгле и мраке комнате вдруг появляются растущие из глаз деревья: Деревья в нашей комнате росли! Ветвями доставая до земли И также доставая потолка, Вытряхивая пыль из уголка, Но корни их в глазах у нас вились, Вершины в центре комнаты сплелись. Я вглядывался в комнату трезвей, Все было лишь шуршание ветвей, Ни хвоя, ни листва их не видна, Зима была для них соблюдена, Но ель средь них, по-моему, была, Венчала их блестящая игла. Два дерева у матери из глаз, По стольку же у каждого из нас, Но все они различной высоты, Вершины одинаково пусты, Одно иглу имело на конце. У каждого два дерева в лице. Все это видение длится недолго, засов обратно открывается, штора, как будто кем-то задетая, развевается на окне, игла возвращается в руки матери, но в прихожей звонит телефон, и герой, прежде чем уйти из дому, снимает трубку и слышит длинную серию угроз, обращенных уже не к нему одному, но к неопределенным «вам». Таинственный голос продолжает свой монолог даже тогда, когда герой опускает трубку на рычаг и выходит из комнаты: — Не будет больше праздников для вас Не будет собутыльников и ваз Не будет вам на родине жилья Не будет поцелуев и белья Не будет именинных пирогов Не будет вам житья от дураков Не будет вам поллюции во сны Не будет вам ни лета ни весны Не будет вам ни хлеба ни питья Не будет вам на родине житья Не будет вам ладони на виски Не будет очищающей тоски Не будет больше дерева из глаз Не будет одиночества для вас Не будет вам страдания и зла Не будет сострадания тепла Не будет вам ни счастья ни беды Не будет вам ни хлеба ни воды Не будет вам рыдания и слез Не будет вам ни памяти ни грез Не будет вам надежного письма Не будет больше прежнего ума Со временем утонете во тьме. Ослепнете. Умрете вы в тюрьме. Былое оборотится спиной, Подернется реальность пеленой. Разгадку всех этих странных видений, всей фантастики в первой главе и хаотического потока сознания во второй, нетрудно найти в круге чтения молодого Бродского. Список важных для поэта и оставивших след в его сознании книг, прочитанных им в конце 50-х — начале 60-х, можно восстановить на основе данных им интервью и автобиографической прозы. В разговоре с Д.Бетеа Бродский сказал: «Дело в том, что за один год моей жизни — думаю, это был 1963-й или 62-й, такой annus mirabilis, — я одновременно прочитал три книги: «Махабхарату», ’«Божественную комедию», Ветхий и Новый Завет». Из философов, которые, тогда повлияли на становление его личности и мировоззрения, Бродский называет Б.Рассела, Л.Шестова, Кьеркегора, из поэтов Баратынского, Мандельштама или, точнее, его первую книгу «Камень», Цветаеву, Пастернака, Д.Донна. В «Зофье» поэт как-то по-детски радостно, даже расточительно, пользуется этим богатством, на лету схватывая суть прочитанного и храня детали, чтобы в свое время найти для них необычную оправу. Откуда же, если не из библейских пророков, взяты те строфы поэмы, в которых находим предзнаменование странных и грозных событий. У Бродского читаем: «Уста мои разжаться не могли, / в обоях на стене явился мел, / от ужаса я весь окостенел». Строки эти, и особенно «мел на стене», имеют свой первоисточник в книге Даниила: «В тот самый час вышли персты руки человеческой и писали против лампады на извести стены чертога царского… Тогда царь изменился в лице своем: мысли его смутили его, связи чресла его ослабели, и колена его стали биться одно о другое»“.