Вадим Степанцов - Поэт, Сирена и Амур

Поэт Вулканов не был гамадрилом, на женщин он бездумно не бросался, он быть желал для них звездой, светилом и ослепить их всячески старался. И уж потом, в процессе ослепленья, ухаживая нежно и воздушно, он их валил, валил без сожаленья и оголял умело и бездушно. Ах женщины, вы сами ль не бездушны? Зачем на лесть и вкрадчивость так падки? Как скрипки виртуозу вы послушны, как конюху домашние лошадки. А тот, кто страстью истинной пылает, сопит, вздыхает, делает подарки или в угаре двери вам ломает – для вас он чмо, пусть даже в иномарке. Коль обойтись не удается словом, тогда руками, губками и прочим доить его, дурашку, вы готовы – всем, что задаром достается прочим. А впрочем, я запутался, быть может, и кто здесь прочий, дамы пусть рассудят. Пускай лгуны вас льстивые тревожат, пускай хотя бы им все даром будет. Однажды к морю, на концерт под закусь, поэта непоэты пригласили, бабла ему отсыпали, однако-сь, как водится, хлебнули, закусили, потом стихам внимали и смеялись (Вулканов мог стихом смешить до колик), потом с поэтом пили и братались, потом валились мордами на столик. И вот, когда во всей приморской мути, на праздничной веранде над скалою, остался наш поэт один, по сути, Амур пронзил Вулканова стрелою. Одета в две прозрачные полоски, тряхнув густой каштановою гривой и звякнув ожерельем от Сваровски, походкой обольстительно-игривой вошла на шпильках девочка-кузнечик с невероятно гладкой смуглой кожей. И, потеряв дар зренья и дар речи, поэт, зажмурясь, прошептал: “О Боже!” Он повертел всклокоченной башкою – в живых из пьющих оставалось двое. “Коллеги, братцы… это… что такое?” – “А! Это наша гордость, наша Зоя. Она певица, здешняя, из бара. Поет… ну ничего поет, макака. Заек, зайчишка, где твоя гитара? К нам гость столичный, спой ему, однако”. И завертелось все, и закружилось, поэт острил и рифмы щедро тратил, ну а узнав, что дева не ложилась ни под кого из здешних, просто спятил. А дева округленными глазами смотрела восхищенно и весенне. “Кто это написал? Неужто сами?” – “Нет, Пушкин, ептя, то есть, э-э-э… Есенин”. “Как вы все это заучили, Саша? при вашей-то, наверно, сложной жизни?” – А он читал в ее глазах: “Я ваша. Возьми меня и солнцем в сердце брызни!” И все свершилось. Солнце вдруг взорвалось сверхновой ослепительной звездою. Звеня, кузнечик Зоя отдавалась поэту в полулюксе над водою. И поутру в малиновом рассвете, закрыв девчонку ширмами от солнца, он понял: человека на планете счастливей, чем Вулканов, не найдется. “Неужто эта девочка со мною? – шептал поэт, лаская Зою взглядом. – Впервые я хочу назвать женою ту, что сейчас, вот здесь со мною рядом! Жениться? Отчего же не жениться. Женюсь! Я не желаю быть плейбоем”. Он вышел на веранду освежиться, позавтракав шампанским и прибоем. И новые друзья его проснулись, и пили вновь за дружбу, за поэта, а вскоре и девчонки подтянулись, и на тугих телах плясало лето. “А вот и Зоя! – вдруг воскликнул кто-то. – Ну как тебе продюсер, недотрога?” Тут Саня замер с видом идиота, а Зоя улыбнулась всем с порога. “Ну да, - продолжил кто-то, - да, родная! Отпела ты свое в приморском баре. Все, ты теперь звезда, уж я-то знаю, как может жизнь наладить этот парень!” Все дружно посмотрели на поэта – и сердце застонало от печали: он понял, что его и деву эту приморские ребята разыграли. “Я не продюсер. Не был никогда им. Не вру в корыстных целях я публично”. Он посмотрел на девочку: мол, дай им, дай им понять, что все у нас отлично. “Так значит те стихи и вправду ваши?” – прострекотала девочка-кузнечик. – “Ну да, ведь я поэт Вулканов… Саша”. – Он подошел и взял ее за плечи. И медленные за слезой слезинка из глаз небесно-синих покатились. “Не плачь, кузнечик, девочка, картинка. Как смотришь, что б мы это… поженились?” – “Простите, Александр, вы, правда, классный. Но у меня уже с поэтом было, и не забыть мне этот год ужасный. Шприцы, бутылки… я его любила. Но я его стихов не понимала: про Сатану, про ангелов из стали, про сон души. Вот я и не признала поэзией все то, что вы читали. И ты поэт! Не жук, а лишь комарик! Ведь ты стихи читал, а я как дура…” Тут кто-то Саше в руки дал стопарик, частично вырвав из оков Амура. Он жахнул и умылся сам слезою, протер глаза – и деву не увидел. “Кузнечик, где ты? Кто-то видел Зою? – кричал поэт. – Чем я тебя обидел?” А Зоя тихо плакала в подсобке, в каморке темной возле стеклотары, и возле дивных ног скрипели пробки и дребезги от стекол и гитары.