Мастер и Маргарита. Между книгой и фильмом

Во второй половине 70-х меня, начинающего писателя, познакомили с Лидией Яковлевной Гинзбург, общение с которой стало для меня важной ступенью познания. Ее отзыв о моем романе, совсем другом, нежели я принес в первый раз, стоит на задней стороне обложки первого номера «Вестника новой литературы», и мне приятно, что мы смогли издать ее последнюю прижизненную книгу, вторую часть «Записок блокадного человека». Однако в первый раз, когда я пришел с рукописью романа «Отражение в зеркале с несколькими снами», с неоправданным восторгом принятого редакцией самиздатского журнала «Часы», до перестройки было почти 10 лет, и советская власть представала непоколебимым седым утесом. В этот первый раз Лидия Яковлевна, меня не знавшая, кроме разве что слов представления от наших общих знакомых, пыталась понять, с кем имеет дело и, держа в руках рыхлую канцелярскую папку с моей рукописью, спросила, испытующе глядя в глаза: «Вы, надеюсь, не находитесь под влиянием прозы Булгакова и Пастернака? Это ведь описание человека XIX века в обстоятельствах XX». Я не находился под влиянием этих самых модных на тот момент русских книг (понятно, что Гинзбург говорила о «Докторе Живаго» и «Мастере»), что мою первую прозу улучшало ненамного. Однако ремарка Гинзбург на роман Булгакова – я вспомнил о ней на фоне споров о «Мастере и Маргарите» и его новой экранизации, которую жду с интересом – представляется мне принципиальной. Если посмотреть на одни из самых популярных линий романа, посвященных иронической интерпретации советского быта и романтической линии писателя, который столь же романтически обозначен как Мастер (то есть фигура, возвышающаяся над строем ремесленников), то в них, помимо противоречия, указанного Гинзбург: психологического типа, ставшего мейнстримом в прошлом веке, но вынуждено помещенного в коллизии и декорации следующего, можно увидеть следующее. Писатель, которого отвергает официальная советская литература, смотрит на все изнутри, изнутри советской же системы, которую критикует, дискредитирует своей иронией, но при этом стремится в нее попасть. И страдает, что советский официоз его не принимает, за что его последняя его любовь, превратившаяся в ведьму, мстит отвергнувшим Мастера советским писателям мистическим и сверхчеловеческим образом с продолжением идей даже не прошлого, а позапрошлого века, взятых напрокат у «Фауста» Гете. Это тот изъян, который вызывал возражения у писателей с другой установкой, для которых совок и его литература были уже настолько чужими, что стремиться в нее (да и еще страдать, что тебя не взяли), представлялось архаикой. Но именно этот взгляд на советскую культуру изнутри как ее часть и был наиболее привлекательным для советского читателя, которому журнал «Москва» в 11 номере за 1966 и первым за 1967 (я учился уже в 30-й школе), дал возможность легальной фронды. Позволить себе тотальное дистанцирование от советской жизни могли в этот и последующие моменты только диссиденты и нонконформисты, которые относились к совку намного холоднее или, напротив, горячее, но все равно как к чужому. Парадоксальным образом роман Булгакова был таким Надеждиным, которому я тоже желаю максимальных электоральных успехов (хотя и не верю в них), но симпатизировать Надеждину примерно то же самое, что сочувствовать Мастеру, обиженному совраской (как называли потом то, куда он неразделенно стремился). Означает ли это, что «Мастер и Маргарита» - плохой роман и смотреть очередную его экранизацию (как и обсуждать ее) бессмысленно? Нет, просто «Мастер и Маргарита» произведение массовой культуры, у которой другие задачи – примирения с действительностью, анестезии мучительных мыслей о смерти или жизненных неудач. С чем качественный масскульт, типа Акунина или еще раньше братьев Стругацких, вполне справлялся. А снимать по нему фильмы куда более продвинутые (как у того же Тарковского) никак не мешало. Но если просто вспомнить, что Булгаков пишет своего «Мастера» одновременно с тем, как Борхес пишет рассказы для своих книг «Всеобщая история бесславия», «История вечности» и «Вавилонская библиотека», а Введенский «Кругом, возможно, Бог», то разница в уровне редукции становится зримой. Зато снимать фильмы по Борхесу или Беккету – проблематично, в текст актуальной литературы инвестировать свои интерпретации куда сложнее, если вообще возможно. Но мы живем в массовой культуре, как нерожденный плод в жидкости, и война, и выборы, и интернет – это проявление массовой культуры, которую мы не можем избегнуть, если хотим родиться. Поэтому ждать очередной киноверсии романа Булгакова, дабы увидеть, скажем, как подан образ Кота Бегемота и прочей советской нечисти, вполне осмысленно и даже увлекательно. Мы же едим вишни, хотя и выплевываем косточки.