Александр Введенский (6 декабря 1904, Петербург — 19 декабря 1941, предположительно Казань)

Съёмки в Петербурге, в том числе в архиве УФСБ в 2004 г. “Видимо, благодаря отцовским и собственным хлопотам Хармс получил разрешение остаться в Ленинграде — его высылку отменили. Это не коснулось его друзей. 25 ноября 1932 в Борисоглебск выехал Гершов, 28 ноября Ленинград покинул и Введенский, его на вокзале провожали мать, сестра и Хармс. Не пришла только его любимая «Нюрочка» и Введенский уехал очень огорченный. Видимо, уже в Ленинграде Введенский договорился о смене места будущего проживания: Борисоглебск вместо Вологды. То, что он едет в Борисоглебск, знал и провожавший его Хармс, он записывает в дневник: «Сегодня Александр Иванович едет в Борисоглебск». Но уже через два дня Введенский посылает Хармсу почтовую карточку, на которой стоит штамп отправления — «30 ноября, Вологда»: «Даня, ты пишешь, что тебе чего-то тоскливо. Глупо, Даня, не огорчайся. Потом ты пишешь что-то такое про зонтики. Зачем? Мне это неинтересно. Напиши лучше чего-нибудь про среду. Я уехал в Вологду. Тут зима. Сейчас иду обедать. Время тут такое же, как в Ленинграде, то есть как две капли воды. [...]» Через 4 дня Хармсу отправлена почтовая карточка: «Здравствуй, дорогой Даня. Ты это или не ты? Не знаю. [...] Я очень много тут ем. В моей комнате растет большое дерево. Ты спрашивал меня, нравятся ли мне гвозди? очень нравятся. Сегодня был тут один случай. Часто ли ты бреешь бороду? Между прочим, будь добр напиши, который у вас час. Пиши и правильно дыши. Целую». «4 декабря, Борисоглебск» [...] Лишь перед самым Новым, 1933 годом Введенскому удается добиться отмены высылки и разрешения вернуться в Ленинград“ ( _ __ “В атмосферу «хуторских» отношений и уютного литературного междусобойчика ленинградский писатель Введенский попал, казалось бы, случайно. В Харькове летом 1936 неожиданно влюбился в 23-летнюю Галину Викторову, она работала техническим секретарём кабинета молодого автора местного отделения Союза писателей. Желание разом порвать с прежней жизнью и кошмаром репрессий в связи со старым делом ОБЭРИУ подвигло на вполне «рядовой» безумный поступок. Женившись на Викторовой, убежавшей из дому, он уносится на Кавказ, куда, впрочем, были устремлены искушённые взоры многих харьковских писателей-донжуанов — от И.Днипровского и В.Полищука до Н.Кулиша и Ю.Яновского. Так ленинградский несоветский поэт Введенский, который «сочинял и протаскивал в детскую литературу политически враждебные идеи и установки, культивировал и распространял поэтическую форму “зауми” как способ зашифровки антисоветской агитации», стал харьковчанином и обзавёлся семьёй. В графе «дети» в паспорте поэта в 37-м появился 3-летний пасынок Боря, а также любимец Петя, родившийся в том же зловещем году. Первый из них — в дальнейшем харьковский инженер-строитель — написал свои воспоминания «Введенский и мир, или “Плечо надо связывать с четыре”», вошедшие в новейшее собрание сочинений поэта «Всё»: “Введенский дал поэзии новую задачу — критику языка. Под «критикой языка» я имею в виду рефлексию над адекватностью языка как средства для изображения реальности, а также как средства коммуникации. Причем если система слов и связей, из которых состоит язык, никак не соответствует системе предметов и их связей, составляющей мир, «то значит разум не понимает мира». Предпосылка здесь — познавательные возможности сознания формируются языком. Философская направленность поэзии Введенского напоминает перенос установки на язык, в ущерб автономным от него внутренним или внешним объектам познания, в философии ХХ в. «Недоверие к грамматике, — писал Витгенштейн уже в 1913-м, — есть первое условие философствования», а в 1933 заявлял, что «философию, собственно, следовало бы писать только поэзией», сетуя на собственное неумение это делать. Мне кажется, что у Введенского можно заметить некий аналог «лингвистического поворота», характерного для аналитической философии и в особенности Витгенштейна, где именно рефлексия над языком как орудием познания становится делом философии и где рефлексия над объектами познания вне рефлексии над языком объявляется бессмысленной. Правда, это сравнение имеет довольно узкие пределы: уже понятие бессмыслицы, столь плодотворное для поэтики Введенского, несет диаметрально противоположную оценку и функцию в аналитической философии, которая отрицает правомерность нерациональных высказываний. Но именно пристальное внимание, уделяемое гносеологическим возможностям языка как структурирующего начала познания, определяет разницу между Введенским и поэтами предыдущих поколений, создавая новые перспективы для поэзии будущего. «Перед каждым словом я ставлю вопрос: что оно значит…» — писал Введенский в «Серой тетради». Вопрошание и определение значения являются ключевыми мотивами в поэзии Введенского“ () Пунктуация поэта, его сын и вдова: